Гончар Олесь

Днепровский ветер

Олесь Гончар

ДНЕПРОВСКИЙ ВЕТЕР

После полыхающего солнцем лета сентябрьские дни заметно приугасают. И только в начале октября, когда на киевских горах бесчисленными кострами разгорится золотая осень, на какое-то время снова как бы посветлеет вокруг от тех осенних костров.

На Днепре в такую пору движение еще в разгаре, еще далеко до закрытия навигации. И хоть живем мы в эпоху космических скоростей, однако и днепровским неторопливым пароходам пассажиров пока еще хватает. Дорога далекая, и кому вниз до самого Запорожья или Херсона - те запасайтесь терпением! Женщины с нижней палубы, что везут картошку на юг, где она нынешним летом не уродилась, в который уже раз поведают о черных бурях, пронесшихся весной в степях (и когда уже та наука научится их укрощать!), старичок-пенсионер, который, погостив у сына, возвращается к себе в Днепродзержинск, не единожды во всех подробностях расскажет о том, как давний приятель вогнал ему на охоте в затылок бекасиной дроби заряд (старуха дома вытаскивала каждую дробинку иглой, "стала выковыривать, а оно черное, как мак"); множество партий в пинг-понг сыграют веселые хлопцы-олимпийцы в ярких свитерах. Никто еще доподлинно не знает, в самом ли деле они олимпийцы: но их спортивный вид, манера держаться, и даже эти необычные свитеры - все наводит пассажиров на мысль, что они как раз из числа наших олимпийцев, которые - с медалями или без - возвращаются сейчас с римских соревнований.

Пароход нагружен, пожалуй, сверх всяких дозволенных норм, трюмы полны картошки (обратно он повезет арбузы и виноград), мешки с картошкой загромождают и все проходы нижней палубы,- пассажиры еле протискиваются между ними. Однако это никого здесь не раздражает, как не раздражает и то, что пароход движется с такой необычной по нашим временам неторопливостью. Если уж ты попал сюда, то смирись со всем - и с правилами, даже если они жестковаты, и с неудобствами, и с этим допотопным черепашьим шлепаньем по воде... Зато, отплывая в днепровскую ширь, ты увидишь с этой палубы такое, что вряд ли бы успел разглядеть из окна реактивного лайнера. Киев станет отдаляться медленно, величаво, и багряная осень еще долго будет радовать пассажиров своей тихой красой, и до самых сумерек будет им видна на горе высокая, неувядшая на протяжении столетий, с золотою маковкой Лавра...

Потом закат угаснет, и киевские горы скроются во мгле да в тумане, и холодом потянет над водами Днепра. Из сумерек начнут выныривать все новые и новые огоньки бакенов, палубный люд станет тщательнее кутаться в предусмотрительно припасенные куртки, плащи и макинтоши. Через какое-то время ночной ветер, насквозь пронимающий, и вовсе загонит пассажиров в каюты, в заваленные картошкой проходы и салоны, где уютно и тепло, и на палубе не останется никого, кроме посиневшего от холода молодого поэта, который плывет неведомо откуда и куда и которому кажется, что даже якорной цепи, брошенной на краю палубы, холодно и одиноко среди ночной стужи. Темные окна салонов и кают постепенно возьмутся каплями, а попытайся кто-нибудь выглянуть на палубу - в лицо ему ударит ветром и дождем. Впрочем, не все смогут укрыться от ненастья по пароходным затишкам: даже когда и поэта сдунет ветром куда-то в глубину трюма, вверху на мостике будет кто-то стоять всю ночь напролет, молча и незаметно для пассажиров неся свою терпеливую вахту.

И только когда ночью пароход тихо вздрогнет, швартуясь к очередному днепровскому причалу, и сквозь усилившийся грохот машин и плеск воды донесутся с мостика, из темноты властные слова команды, произнесенные звонким девичьим голосом, какая-нибудь добрая душа, прикорнувшая было на картофельных мешках, удивленно глянет наверх, сочувственно покачает головой:

- Мы тут в тепле, а кому-то же стоять там целую ночь на дожде да на ветру...

Кто именно там стоит - выяснится лишь утром, когда пароход снова станет брать картошку, прижавшись боком к какой-нибудь укрывшейся под плакучими вербами пристани. Заспанные пассажиры увидят, как, спустившись с мостика, распоряжается возле кинутого на берег трапа девушка небольшого роста, в бушлате речном, крепко повязанная, видимо, еще с ночи, шерстяным шалью-платком.

Это Люба, помощник капитана. Чернобровая, краснощекая, носик не то чтобы курносый, но чуточку вздернут кверху. Вся тугенькая, как узелок! Самого капитана почему-то не видно, и все указывает на то, что за старшего здесь она, проворная его помощница. Совсем недавно девушка закончила училище, придя на Днепр, надела суконный бушлат речника. На пристанях со, однако, уже знают, к ней все время подходят, о чем-то расспрашивают или просто здороваются.

- Привет, Люба!

Отвечает она сдержанно, считая, наверное, что именно сдержанность более всего к лицу человеку, пребывающему на посту. Помощницу капитана всюду одолевают заботы и дела, особенно на причалах. Это, впрочем, не мешает Любе беспрестанно что-то жевать - то ли не успела позавтракать, то ли просто любит леденцы. И хотя почти все обращаются к ней на "ты", заметно, что панибратства никто себе с помощницей капитана не позволяет и что слово ее здесь имеет вес.

Глядя, как другие с ней на "ты", один из только что севших пассажиров, молодой и расхристанный, попытался тоже так:

- Эй, Люба! Скоро отчалишь?

Она словно бы и не слыхала, зато услышал пожилой толстошеий боцман, стоящий у трапа:

- Кому и Люба, парень, только не тебе!..

- А мне как же? Любка?

- Тебе полагалось бы - Любовь Семеновна.

Пассажир легко, без обиды принял замечание.

- Есть! Будет учтено, товарищ контр-адмирал!

Сам он, этот пассажир, оказался довольно-таки приметной личностью. Издали словно бы подросток, а приглядишься поближе - бывалый парень, во всем его облике, в движениях проскальзывает что-то бесшабашное, озорное.

Одет не по сезону легко - в клетчатой, расстегнутой на груди рубахе (из-под нее выглядывает уголок матросской тельняшки), голова острижена под машинку, что наводит боцмана на некоторые размышления:

- Не дружинники ли тебя обчекрыжили, хлопец?

Асфальт, пожалуй, в Черкассах подметал?

- Там асфальта еще нет,- возразил стриженый, играя веселыми неспокойными глазами.- К тому же я не черкасский, а колхозный, вернее, совхозный...

И тут же залпом выпалил несколько данных о себе: на полевом стане вырос, еще мальчишкой подвозил к тракторам то горючее, то воду, а потом ушел на флот, отслужил свое и вот снова в родных краях... Проведал мать, распил чарку с земляками, ну а теперь...

- От матери, а куда?

- На Сиваш еду, слыхал но радио, химкомбинат новый строится. Добывать будут из рапы Гнилого моря все элементы, какие только есть в таблице Менделеева. Людей тому комбинату только подавай, особенно знатоки техники требуются...

- А ты знаток?

- Говорю же, батя, перед вами - еще неостывший моряк демобилизованный, а все наши хлопцы, будьте уверены, в технике боги! Вы вот здесь на мелях ползаете, а я - не глядите, что с виду пацанковатый - имел дело кое с чем таким, что вам и не снилось...

На судне парень сразу освоился, почувствовал себя как рыба в воде. Вскоре после того, как пароход отчалил, его уже знали на обеих палубах. Стриженая голова появлялась всюду - где ни посей, там и уродится. Кроме того, что был общительным по натуре, чувствовалось в ном еще какое-то простодушное тяготение к людям, даже как бы жажда на них, точно он изголодался по ним и теперь вот с первым встречным готов подружиться, рассказывать о себе, была бы только у того охота слушать. Паренька слушали с улыбками, кто с доброй, а кто и с недоверчивой, особенно охотно внимали ему свободные от вахты члены экипажа - совсем юные матросики-речники, им, видно, по душе пришлись его рассказы о морских плаваниях в далеких неведомых водах, о разных приключениях и опасностях.

- Ходил над водой, ходил и под водой, на таких глубинах, что ахнешь!..